Шофер заметил мое мрачное расположение духа.
— Что, — спросил он, — обидел кто, дочка?
— Угу, — сказала я.
Последний раз меня обидел он сам, когда назначил триста пятьдесят рублей за дорогу.
— А ты наплюй, — сказал шофер. — Меня за день знаешь сколько раз обижают? Если бы я все в голову брал, она бы у меня была как воздушный шар с говном. Наплюй, точно говорю. Завтра уже не вспомнишь. А жизнь знаешь какая длинная.
— Знаю, — сказала я. — А как это сделать — наплевать?
— Просто наплюй, и все. Думай о чем-нибудь приятном.
— А где его взять?
Таксист покосился на меня в зеркало.
— У тебя ничего приятного нет в жизни?
— Нет, — сказала я.
— Как так?
— Да вот так.
— Что ж, одно страдание?
— Да. И у вас тоже.
— Ну, — засмеялся таксист, — об этом ты знать не можешь.
— Могу, — сказала я. — Иначе вы бы здесь не сидели.
— Почему?
— Я бы объяснила. Только не знаю, поймете ли вы.
— Ишь ты какая, — фыркнул шофер, — что, думаешь, я глупее тебя? Уж наверно, пойму, если ты поняла.
— Хорошо. Ясно ли вам, что страдание и есть та материя, из которой создан мир?
— Почему?
— Это можно объяснить только на примере.
— Ну давай на примере.
— Вы знаете историю про барона Мюнхгаузена, который поднял себя за волосы из болота?
— Знаю, — сказал шофер. — В кино даже видел.
— Реальность этого мира имеет под собой похожие основания. Только надо представить себе, что Мюнхгаузен висит в полной пустоте, изо всех сил сжимая себя за яйца, и кричит от невыносимой боли. С одной стороны, его вроде бы жалко. С другой стороны, пикантность его положения в том, что стоит ему отпустить свои яйца, и он сразу же исчезнет, ибо по своей природе он есть просто сосуд боли с седой косичкой, и если исчезнет боль, исчезнет он сам.
— Это тебя в школе так научили? — спросил шофер. — Или дома?
— Нет, — сказала я. — По дороге из школы домой. Мне ехать очень долго, всякого наслушаешься и насмотришься. Вы пример поняли?
— Понял, понял, — ответил он. — Не дурак. И что же твой Мюнхгаузен, боится отпустить свои яйца?
— Я же говорю, тогда он исчезнет.
— Так, может, лучше ему исчезнуть? На фиг нужна такая жизнь?
— Верное замечание. Именно поэтому и существует общественный договор.
— Общественный договор? Какой общественный договор?
— Каждый отдельный Мюнхгаузен может решиться отпустить свои яйца, но…
Я вспомнила рачьи глаза сикха и замолчала. Кто-то из сестричек говорил — когда во время неудачного сеанса клиент соскакивает с хвоста, он несколько секунд видит истину. И эта истина так невыносима для человека, что он первым делом хочет убить лису, из-за которой она ему открылась, а потом — себя самого… А другие лисы говорят, что человек в эту секунду понимает: физическая жизнь есть глупая и постыдная ошибка. И первым делом он старается отблагодарить лису, которая открыла ему глаза. А затем уже исправляет ошибку собственного существования. Все это чушь, конечно. Но откуда берутся такие слухи, понятно.
— Что «но»? — спросил шофер.
Я пришла в себя.
— Но когда шесть миллиардов Мюнхгаузенов крест-накрест держат за яйца друг друга, миру ничего не угрожает.
— Почему?
— Да очень просто. Сам себя Мюнхгаузен может и отпустить, как вы правильно заметили. Но чем больней ему сделает кто-то другой, тем больнее он сделает тем двум, кого держит сам. И так шесть миллиардов раз. Понимаете?
— Тьфу ты, — сплюнул он, — такое только баба придумать может.
— И снова с вами не соглашусь, — сказала я. — Это предельно мужская картина мироздания. Я бы даже сказала, шовинистическая. Женщине просто нет в ней места.
— Почему?
— Потому что у женщины нет яиц.
Дальше мы ехали молча.
Бывает такое, чего скрывать — загрузишь человека, и легче становится на душе. Почему так? Ведь ничего от этого не меняется — ни в твоей жизни, ни в чужой. Тайна. Ничего, пускай подумает о главном, это никому еще не вредило.
«Священная книга оборотня»
Виктор Пелевин